|
Российское правосознание в зеркале институциональной традиции |
|
Збронжко И.В.
О САМООРГАНИЗАЦИИ И АНАРХИЗМЕ
В одной из своих киевских лекций (http://www.polit.ru/lectures/2008/10/22/auzan.html) заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики Экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, член Совета по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, профессор Аузан назвал себя анархистом. «Смысл анархизма не в том, что государство должно быть уничтожено, — пояснил свое кредо Александр Александрович, — а в том, что оно не является ценностью. Великое государство выражает меру нашей беспомощности и общественной импотенции. И проблема в том, чтобы развить способность самоорганизации». То есть самоорганизация по Аузану — это такая «виагра» современного общества, панацея от социального бессилия и всех государственных бед. Мысль, конечно, не новая — в духе П.А. Кропоткина. Но, что интересно, косвенно пересекается с одним из ключевых вопросов программной статьи Дмитрия Медведева «Россия, вперед!»: «Должны ли мы и дальше тащить в наше будущее… застарелую привычку полагаться в решении проблем на государство, на заграницу, на какое-нибудь «всесильное учение», на что угодно, на кого угодно, только не на себя?».
Понятно, что сама постановка вопроса президентом уже подразумевает ответ о необходимости проявлять инициативу в экономических и социально-политических сферах жизни. А Владимир Путин в недавнем разговоре с гражданами в прямом эфире вообще назвал «социализированное сознание» наших соотечественников («ожидание того, что государство должно решать все и вся») главной помехой на пути развития России. И при этом говорил о необходимости раскрытия потенциала каждого человека как личности. Выходит, господин Аузан прав, и основная проблема заключается в самоорганизации? Если бы так! На самом деле президент и премьер имеют ввиду дефицит творческой, гражданской и деловой активности в рамках сильного государства, а профессор — совсем иное — смену парадигмы, отказ от традиционных культурных ценностей, главной из которых является государство. Ведь идеал анархизма — полное упразднение государства как общественного института. Еще князь Кропоткин мечтал: «Пусть только предоставят народу свободу действия, и через неделю распределение припасов будет происходить с удивительною правильностью». Смешно, конечно. Но вот другая мысль светлейшего о новой жизни «на почве вольного соглашения» действительно заслуживает внимания. Тем более что как раз ее и развивает в своей лекции профессор Аузан Александр Александрович полагает, что решение внутрисистемных проблем государства возможно только после заключения так называемого социального контракта (по поводу прав собственности и свободы). При этом-де существует внешняя и внутренняя сторона сделки, когда с одной стороны декларируется забота государства о нуждах граждан, с другой — фиксируется формальное одобрение гражданами действий государства. На самом же деле везде воруют, и это устраивает обе стороны: «От власти и не ожидается, что она не будет воровать. Требуется, чтобы она не убивала (?!) — курсив мой — И.З.). И фактически возникает негативный контракт. Власть ожидает, что люди не будут платить налоги, а люди ожидают от власти казнокрадства» — рисует он типологию российского социального соглашения.
Между тем, Д.А. Медведев в указанной статье и с самого начала своей президентской деятельности ставит во главу угла внутренней политики именно проблему коррупции. То есть государство в лице президента предлагает пресечь порочную практику мздоимства и с этой целью призывает граждан разорвать вековой «контракт», а именно не давать взятки. Это ли не важнейший аспект самоорганизации? Но об этом Аузан почему-то умалчивает, так как в эффективность подобных призывов, видимо, не верит. По его мнению, нынешнее положение «устраивает элиты» и «устраивает массы». И последних это устраивает, считает профессор, по причине комфортного самочувствия в необъятном «пространстве империи». Поскольку в нем-де существуют издержки контроля над личностью. А значит, в таком бесконтрольном обществе можно вообще ничего не делать или ловить рыбку в мутной воде, что и происходит. Именно в этом по мысли г-на Аузана кроется загадка русской души, этим объясняется, почему, как писал Николай Бердяев «между февралем и октябрем 17-го года перед изумленным русским взглядом прошли все возможные партии и идеи. Что же выбрал русский человек? То, что имел до этого. Царя и державу». И чтобы не было сомнений относительно причины такого выбора, Аузан поясняет: для русских государство — традиционная ценность, а «отсутствие человеческого достоинства внутри страны компенсируется статусом принадлежности к великой державе». То есть русские по логике Аузана: а) рабы с отсутствием человеческого достоинства; б) рефлексирующие рабы, объясняющие свое положение фатальной принадлежностью к империи.
Характерна в этом смысле и цитата из Н.А. Бердяева, основоположника философии религиозного анархизма. Однако следует заметить, что в отличие от автора лекции, Бердяев вовсе не считал русских людей рабами по сути. Напротив, он всегда подчеркивал исключительную свободу духа нашего народа. И этим объяснял его отстраненность от власти: «Русский народ как будто бы хочет не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве» — писал он в своей работе «Психология русского народа. Душа России». Да, Николай Александрович говорил о женственной природе русского народа, для которого характерна покорность и терпеливость, но никак не рабство. И, кстати, предупреждал о пагубности поспешного изменения институциональной традиции: «Слишком многие сейчас проповедуют это возвращение назад и с легкостью отрицают весь труд русской истории, все жертвы, принесенные народом для создания единой, великой и сильной России. Но я верю, что русский народ, переживший уже смутную эпоху, переживет и теперь соблазны и падения и перейдет к высшей, свободной жизни. Но нужно открыто говорить и кричать о том, что те, которые сейчас толкают народ на путь анархии и распадения, толкают его на путь рабства и унижения и убивают душу народа». Так что если не выдергивать цитаты из творческого наследия великого философа, а попытаться осмыслить выбор русских в пользу Царя и Державы, можно прийти к выводу, что и тогда в 1917-м, и теперь в 2000-х гг. в его основе лежит все то же стремление к свободе. Только наш народ, в отличие от «западоидов», интуитивно выбирает не тоталитарную демократию (по определению А.А.Зиновьева) — худший из всех видов тоталитаризма или технологию подчинения сознания — индустрию культуры (по Т.Адорно и М.Хоркхаймеру), процветающую на Западе, а свободу личности в рамках традиционного государства. «Русская душа хочет священной власти, богоизбранной власти. Природа русского народа сознается, как аскетическая, отрекающаяся от земных дел и земных благ...» — считал Н.А. Бердяев.
ОСНОВНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ТРАДИЦИОННОЙ И ДИНАМИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ СОЦИОКУЛЬТУРНЫХ ОТНОШЕНИЙ
Так откуда же у русских эта неизбывная идея «вручения себя» государству, ставшая уже архетипической моделью культуры, о которой писал Ю.М. Лотман и упоминает А. Аузан? Для того чтобы это понять, нужно вникнуть в характеристики двух основных социокультурных моделей развития человечества, точнее, социально-психологических моделей двух типов — Западной и Восточной (и именно российской).
Так, по Лотману, первый тип отношений, который он условно называет «магическим», характеризуется взаимностью, принудительностью, эквивалентностью и договорностью. В этом перечне характеристик Западной цивилизации нас интересует, главным образом, последняя — договорность. Это когда взаимодействующие субъекты отношений, например, государство и общество вступают в определенного рода договор. Договор этот может иметь внешнее выражение (заключение контрактов, клятвы соблюдения условий и т. п.) или быть подразумеваемым. Однако наличие договора подразумевает и возможность его нарушения. Отсюда с неизбежностью вытекает возможность различных толкований договора и стремление каждой из сторон вложить в выражение договорных формул выгодное ей содержание.
На другом полюсе социокультурных отношений — российского типа, названных Ю. Лотманом «религиозным актом», лежит не обмен, а безоговорочное вручение себя во власть. «Это когда одна сторона отдает себя другой. Причем, без того, чтобы сопровождать этот акт какими-либо условиями, кроме того, что получающая сторона признается носительницей высшей мощи» — пишет Юрий Михайлович в своей работе «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры». Отношения этого типа характеризуются: односторонностью, отсутствием принудительности в отношениях и неэквивалентностью. «Следовательно, — делает вывод ученый, — они имеют характер не договора, а безусловного дара».
Таким образом, первая цивилизационная модель предполагает жесткий и конкретный торг между субъектами отношений — государством и гражданами. В то время как вторая строится на патернализме, ожидании высшей справедливости, то есть на убеждении, что «сила в правде» и имеет сугубо сакральные свойства. Стоит ли говорить, какая из них ближе менталитету русского человека?
«Именно в силу отмеченных выше черт магизма, — пишет по этому поводу Лотман, — «религия» римлянина не противоречила ни его развитому и укоренившемуся в самых глубинах его культурной психологии юридическому мышлению, ни всей структуре разработанного правового государства. Христианство, с позиции римлянина, было глубоко антигосударственным началом, поскольку представляло собой религию в самом точном значении этого слова и, следовательно, исключало формально-юридическое, договорно-правовое сознание. А отказ от этого сознания был для человека римской культуры отказом от самой идеи государственности».
На Руси же любой договор испокон веков воспринимался как дело чисто мирское, т.е. противоположное «божественному». И крестные целования, когда необходимо было скрепить договор, свидетельствовали именно о том, что без внедоговорного божественного авторитета он был недостаточно гарантирован. Кроме того, согласно русской традиции «договор возможен только с дьявольской силой или с ее языческими адекватами… Это, во-первых, накладывает эмоциональный отсвет на договор как таковой — он лишен ореола культурной ценности. Во-вторых, во всех случаях, когда договор заключается с нечистой силой, соблюдение его греховно, а нарушение — спасительно». Думается, эта остроумная мысль Юрия Михайловича как нельзя лучше объясняет истоки традиционной «незаконопослушности» наших граждан. Ведь закон — это одна из форм договора о гражданско-правовой ответственности… Шутка, конечно, но стоит призадуматься.
РОССИЙСКОЕ ПРАВОСОЗНАНИЕ В ЗЕРКАЛЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ
В своей лекции А.А. Аузан говорит о том, что модернизация страны втягивает «договор» в русскую культуру, в то время как такой тип отношений не может быть полноценным и представляет собой «мнимую сделку» в силу вышеназванных причин. А в этих условиях эффективная модернизация может проходить не иначе как методом мобилизации населения. И в качестве примера успешных мобилизационных проектов профессор приводит реформы Петра I и Сталина. Но после них неизбежно наступает подрыв: «Тяжело читать, что пишут великие русские историки в главе «После Петра» в издании, посвященном 300-летию Дома Романовых — говорит Александр Александрович. — В 1730-м году в Петербурге живут бомжи и собаки, флота нет, деревни обезлюдели из-за солдат, которые выжимали налоги. Такой страшный подрыв наблюдается и в позднесталинские времена». Не известно, на каких именно историков, описывающих столь мрачную картину постпетровской эпохи, он ссылается. Но, как бы там ни было, говоря о трагических издержках петровских реформ, не нужно забывать, какую колоссальную энергию развития придали они России. И то, что именно на XVIII век приходится расцвет Российской империи времен Екатерины Великой, активной последовательницы Петра. Также нельзя отрицать конструктивного значения для нашего государства сталинской индустриализации. Правда, такой способ управления страной, достижения результатов, в современной России неприемлем. И об этом недавно говорил премьер В.В. Путин. Поэтому примером для подражания лидерам страны ни Петр, ни Сталин являться не могут — слишком большой кровью дались их реформы. А если вспомнить еще и преобразования Ивана Грозного, сыгравшие не меньшую, а то и большую роль в становлении российской государственности, вырисовывается совсем малосимпатичная картина модернизации по-русски.
Однако причину такого характера реформ следует искать, в первую очередь, не в личностных качествах правителей, а в уровне правосознания народа — умении пользоваться предоставленной свободой, самодисциплине, хозяйственной самостоятельности граждан, в уровне образования и политического опыта, неподкупности, ответственности и гражданском мужестве. Чего на тот момент у большинства русских людей просто не было. Поэтому наш народ и сто, и триста, и четыреста лет назад «вручал себя» власти и ждал от нее и только от нее каких-либо действий. Причем, эти действия (по-гречески — энергия), какими бы они ни были, воспринимались как предопределенные свыше, то есть подразумевали Божественную энергию. И оказывается, что разница между допетровской и петровской государственностью, не смотря на очевидные различия в культурно-бытовом, символическом и идеологическом плане, была незначительной. Поскольку государственность Петра I, как писал Юрий Лотман, «сама представляла собой конечную истину и, не имея инстанции выше себя, не была ничьей представительницей и образом. Однако она, как и допетровская централизованная государственность, требовала веры в себя и полного в себе растворения. Человек вручал себя ей. Создавалась светская религия государственности».
XVIII век ознаменовался радикальными семиотическими переменами в системе культуры. Практическая деятельность была поднята на самый верх ценностной иерархии. Между тем новый этап общественной психологии и знаковых коммуникаций был лишь трансформацией предшествующего этапа, а не полным разрывом с ним. Царь Петр стремился перенять у Запада лишь внешние атрибуты культуры и при этом использовал ресурсы и методы традиционного государства — самодержавие и насилие. Разумеется, это не могло привести к смене самой системы, поскольку изменений на культурно-психологическом уровне не происходило. Поэтому дух «договорности», проникший в Россию через петровское «окно в Европу», заставлял его последователей не менять традиционные институты, а лишь публично открещиваться от них. Так Екатерина II, писал Ю. Лотман, «доказывает, что Россия — монархия, а не самодержавие, т.е. управляется законами, а не произволом. Александр I будет неоднократно подчеркивать, что самодержавие — печальная необходимость, которой он лично не одобряет. Для него, как и для Карамзина, это будет факт, а не идеал». И только Николай I в XIX веке вспомнит о провиденциальной миссии самодержавия. Но уже скоро после этого в обществе созреет идея «вручения себя» свободе, равенству и братству. А большевики вообще заявят о демократии. Но и для Грозного, и для Петра, и для большевиков государство будет являться безусловной ценностью, а не инструментом — в этом профессор Аузан прав. И в этом заключается коренное отличие традиционного государства от гражданского или как принято иногда говорить динамического общества. А коль скоро мы живем в традиционном обществе со своими культурно-психологическими особенностями, о каком договоре может идти речь?
ФОРМУЛА РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ: СВОБОДА ПЛЮС СТАБИЛЬНОСТЬ
Свою лекцию Александр Александрович назвал «Национальные ценности и российская модернизация: пересчет маршрута». И в самом ее начале заявил, что современная Россия миновала развилку, на которой была возможна модернизация. А таких моментов по Аузану было несколько: в начале 90-х, 2003-м и 2008-м гг. Причина — борьба за крупные активы, а затем перманентный передел собственности олигархической верхушкой и представителями российского бюрократического капитала. Поэтому-де лектору понятно, «почему доминирующие группы отказались от идеи спроса на право» (речь, видимо, идет об установлении равенства всех социальных групп перед законом и т.д.). Не понятно профессору другое: почему так спокойно это было воспринято народом? Впрочем, вопрос оказывается риторическим, поскольку г-н Аузан тут же сообщает, что в 2003 году в общества произошла мощнейшая патриотическая консолидация: «центральная для 90-х гг. (хотя и вызывавшая споры) ценность свободы была фактически заменена ценностью стабильности. Следствием этого стало формирование полноценного авторитарного режима. Реакции часто наследуют революции, поскольку у реакции есть позитивные функции по восстановлению порядка» — замечает он по этому поводу. В общем — приговорил. Однако возникает вопрос: что, разве наведение порядка в стране и общественная стабильность — это плохо? Или «реакционный», «авторитарный» режим Путина-Медведева добился политической стабилизации взамен гражданских свобод? Нет, в Конституции Российской Федерации все права и свободы, присущие демократическому обществу, сохранены. Тогда в чем проблема?
А проблема в том, что в «лихие 90-е» роль государства в жизни страны приближалась к нулю, то есть к анархическому идеалу («берите суверенитета, сколько сможете» и т.д.), и г-н Аузан, видимо, сожалеет об упущенных возможностях: вот если бы к нему и его единомышленникам тогда прислушались…Но, увы, вместо пропорционального распределения собственности между гражданами и общинного самоуправления страной, о котором бредили теоретики анархизма, в начале 90-х годов состоялась грабительская приватизация по Чубайсу и к власти пришли монетаристы. Основной теоретический багаж этих младореформаторов базировался на западном опыте и научной мысли, сформировавшейся в других условиях и применительно к другим реалиям. Как писал академик Д.С. Львов: «Будучи примененной не к месту и не по назначению, а в качестве идеологического оружия, монетаристская теория в руках либерал-реформаторов уподобилась, по образному выражению академика Л. Абалкина, «Мамаю, который прошелся по России». В результате Россия превратилась в третьеразрядную страну с неясными перспективами». По отношению к такому правлению новую политику 2000-х, действительно, можно назвать реакционной и авторитарной, поскольку она остановила процесс дезинтеграции и распродажи России по частям зарубежным концессионерам. А вокруг президента Путина произошла та самая «мощнейшая патриотическая консолидация», о которой говорит Аузан и которой мы сегодня обязаны тем, что до сих пор живем в суверенном государстве.
Непонятно только, почему уважаемый профессор считает, что в тот период произошла смена ценностей — свободы на стабильность? Мы выяснили, что ценность свободы для нашего народа в любых обстоятельствах во все века оставалась ключевой. «Русскому человеку свобода присуща как бы от природы — писал об этом качестве замечательный русский философ Иван Ильин. — Она выражается в той органической естественности и простоте, в той импровизаторской легкости и непринужденности, которая отличает восточного славянина от западных народов вообще и даже от некоторых западных славян. Эта внутренняя свобода чувствуется у нас во всем». Да, свобода в России имеет отличные от западного понимания формы, но всегда является для русского самосознания определяющей. Поэтому, наверное, нужно говорить не о подмене ценностей, а наложении одной на другую по формуле: свобода плюс стабильность. Да и то: кто сейчас лишен возможности открыто критиковать власть или заниматься собственным делом? Свобода практически полная, и сама эта публичная лекция А. Аузана — тому подтверждение.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ КАК ПОНЯТИЕ О ДОЛЖНОМ
Второй по значению ценностью, на которую появился спрос в 2003-м году, считает профессор, была справедливость: «По-моему, именно эта ценность должна была определять следующий политический цикл. Тем не менее, не справедливость стала победителем этого выбора. Им стала идея великой державы». При этом под справедливостью, надо полагать, г-н Аузан имеет ввиду равенство всех перед законом и свободу доступа к благам. Между тем, следует заметить, что справедливость, начиная от Аристотеля до наших дней, хоть и является важнейшей категорией социально-философской мысли, морального, правового и политического сознания, почти всегда рассматривается как абстрактное понятие. Иначе и быть не может: без формального подхода к ее требованиям — кого считать равным, а кого отличающимся и какие правила к кому применять — мы неизбежно придем к вопиющей несправедливости! Потому что справедливость — понятие субъективное: у главы государства она своя, у олигарха — своя, у сантехника Сидорова — своя. Именно поэтому еще Платон в своем «Государстве» заявлял, что справедливость означает неравенство. А Гегель пояснял, что высокое развитие и культура необходимо порождают величайшее конкретное неравенство индивидов, т.е. неравенство их способностей, личных возможностей, умственных и иных достижений. Любые же формы неравенства требуют государственного, правового и информационного регулирования. И чем жестче, отчетливее это вмешательство в жизнь социума, публичное и частное право, чем точнее устанавливаются «правила игры», тем рельефнее вырисовываются контуры справедливости социально-культурных отношений. Следовательно, в сильном правовом государстве априори больше справедливости. И в этом контексте ценности справедливости и великой державы отнюдь не являются взаимоисключающими, и могут быть присущи одному и тому же государственному строю.
Но справедливости ради надо заметить, что у сугубо правового толкования справедливости всегда находились критики. Тот же Кант считал, что «строжайшее право — это величайшая несправедливость» и относил справедливость исключительно к «суду совести». Русским людям кантовская идеалистическая трактовка этого понятия, его понимание как Божьего суда, истины-справедливости, справедливости-правды, естественно, ближе. Недаром у нас с легкой руки английского утилитариста Д.С. Милля прижилось и такое избыточное определение как «социальная справедливость» — феномен, предполагающий относительно равномерное распределение благ между людьми. Сам термин, конечно, от лукавого поскольку любая справедливость социальна по сути. И возникает при наличии минимум двух, а в случае с распределительной справедливостью — трех субъектов отношений (двоих «равных» членов общества и «начальника», распределяющего блага). Однако понятие социальной справедливости не только вульгарно по определению, но давно дискредитировано стремлением тоталитарных режимов оправдать им свою идеологию. Как это было, например, в СССР, когда популистские, противоречащие законам развития общества и свободе самореализации личности нормы и принципы объяснялись необходимостью пропорционального дележа и всеобщего равенства. На практике же такой подход выражался в контроле за распределением результатов деятельности граждан и наделял их… неравными правами. В конце-концов миф коммунизма в Советском Союзе лопнул. Что естественно, ибо ни одно государство, если оно, конечно, не плод больного воображения, не гарантирует 100%-го равенства возможностей и такого же равного благосостояния для всех своих граждан. Хотя бы в силу человеческой природы: в любом обществе есть более или менее предприимчивые, амбициозные, талантливые люди и есть бездельники и маргиналы. И справедливость в таком обществе означает не «всем сестрам по серьгам», а каждому — по труду. Отсюда вывод: справедливость — это понятие о должном, а не реальном соответствии между практической ролью различных социальных слоев, групп и индивидов в жизни общества и их социальным положением. И справедливая великая держава — тот идеал, который, вероятно, недостижим, но к которому, безусловно, нужно стремиться. Если же все-таки хочется все разделить и непременно поровну, это — в Северную Корею.
О «ЗОЛОТОМ СЕЧЕНИИ» ГОСУДАРСТВЕННОЙ ФОРМЫ В РОССИИ
Кроме того, Александр Александрович явно ошибается, считая, что именно в указанной им последовательности менялись ценности в рубежных точках нового тысячелетия. Думается, они вообще не менялись с момента возникновения российской государственности и перманентно сосуществовали многие века. Разве можно разделить в русском сознании идеи свободы и справедливости или великодержавности и стабильности? Конечно, нет. А думать иначе — значит вообще не понимать менталитета нашей нации. Впрочем, г-н Аузан не раз в своих лекциях заявлял, что русский народ — не нация, а «этнос с тысячелетней историей». Гражданская нация, мол, это определенный набор ценностей и связанная с ним гордость за историческое прошлое. Видимо, в наличии таких ценностей и гордости за свою историю Александр Александрович нам отказывает. А в чем он России точно не отказывает, так это в плохих перспективах: «Великая держава опять окажется второразрядной страной с трагическим прошлым и великой культурой. Этот путь может быть пройден опять» — говорит Аузан, рассуждая о так называемой «проблеме колеи»: Россия, дескать, прыгает, бьется головой и падает. А непреодолимым барьером для нее является консервативная идеология не позволяющая отказаться от старых ценностей и заключить новый контракт — круг замкнулся.
Вообще идея социального контракта (общественного договора) у профессора Аузана проходит красной нитью во всех его выступлениях. И с точки зрения институциональной экономики, видимо, это оправдано. Однако с учетом приведенного здесь мнения Ю.М. Лотмана о русской традиции считать любой договор исключительной компетенцией нечистой силы, рекомендовать русскому человеку заключить его — означает… послать человека к черту. Но если говорить серьезно, любое концептуальное построение модели социальных отношений невозможно без понимания глубинных форм народного самосознания. Кстати, очередная лекция профессора Аузана под названием «Национальная формула модернизации» (http://www.polit.ru/lectures/2009/10/16/auzan.html), прочитанная им в октябре 2009 года в Киеве, похоже, была подготовлена именно под таким национально ориентированным углом зрения. Поэтому, на наш взгляд, вышла куда более совершенной и практически полезной.
И в заключение приведем большую выдержку из духовного наследия Ивана Александровича Ильина, которая, как представляется, пояснит конфликт двух крайних точек зрения на модель государственного устройства в России — тоталитарную и формально-демократическую — и направит к поиску «золотого сечения» формы российской государственности: «Крайние лозунги — «все сверху» и «все снизу», — столь соблазнительные для людей примитивного мышления и страстного темперамента, одинаково несостоятельны и опасны. Тот, кто попытается делать все «сверху», — убьет творческую самостоятельность своего народа, отвратит его от себя, ожесточит его, изолирует себя, захлебнется в сетях формальной и продажной бюрократии и подорвет жизненную силу своего государства, независимо от того, будет ли он левым или правым тоталитаристом. Тот, кто попытается строить все «снизу», — разложит государство на систему маленьких и бессильных общинок, сделает невозможным единение и правопорядок, даст преобладание дурному количеству над творческим качеством, захлебнется в волнах демагогии и смуты и очнется под пятой у тирана.
Государство по самому существу своему есть организация не частно-правовая, наподобие кооператива, добровольно-свободная, а публично-правовая, властно-повелительная, обязательно-принудительная. И этим одним уже предопределено, что оно никогда не перестает быть учреждением и никогда не превратится в корпорацию чистой воды…
«Грядущей России предстоит найти для себя — свою, особую, оригинальную государственную форму, такое сочетание из «учреждения» и «корпорации», которое соответствовало бы русским, национальным историческим данным…». (И.А.Ильин «Что есть государство — корпорация или учреждение?», 1949г.).
Ссылки на используемые источники содержатся в прикрепленных материалах
Скачать в формате PDF
